Продолжение публикации частей книги.
Nov. 5th, 2006 12:09 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
antonborisovПостоперационный синдром
Я медленно поднял набрякшие веки, и увидел глаза Сергея Тимофеевича − все остальное было закрыто марлевой маской.
− Ну, ты как? – в голосе слышалась тревога.
− Что, уже все? – я пытался понять, где нахожусь. Мое зрение не давало никакой информации, потому что дальше глаз Сергея Тимофеевича я ничего не видел. Его лицо находилось прямо надо мной. Не нужно было делать никаких усилий, чтобы увидеть его. Но я чувствовал такую невероятную слабость, что опять закрыл глаза.
− Смотри на меня! – произнес Сергей Тимофеевич голосом разгневанного генерала. Это было очень убедительно.
− Тяжело, Сергей Тимофеевич, – меня хватило только на то, чтобы прошептать это. Тем не менее, я не мог его ослушаться. Четыре месяца общения с моим дорогим доктором, убедили меня в том, что он умел добиваться своего. Если он просил, то отказать ему было невозможно. Тем более, если он приказывал. Я вновь попытался открыть глаза и некоторое время удержать их в этом состоянии.
− Ты что же это? Умирать вздумал? – в его голосе слышались озабоченность и добрая насмешка.
− Кто, я? − я не понимал, о чем он говорит. Мозг работал с большим скрипом. Усилия, затраченные на открытие глаз и короткие реплики, отнимали очень много энергии. На то, чтобы в это же самое время еще и соображать, сил уже не оставалось.
− Ты! Но, мы тебя оттуда достали. Станешь еще такие фортели выбрасывать, больше оперировать не буду! – Сергей Тимофеевич шутил, тем не менее, я воспринял его «угрозу» вполне серьезно.
− Не-е, больше не буду. А где я?
− В реанимации, – профессор оставался рядом, однако его лицо медленно уплыло из поля моего зрения.
− В реанимации? А чего я здесь делаю. Сколько времени сейчас? – я попытался сориентироваться, чтобы понять, хотя бы по косвенным признакам, сколько длилась операция и каков результат.
− Почти десять вечера.
− А чего Вы не дома?
Вообще-то, профессор очень редко задерживался так долго в институте. За, почти четыре месяца, что я здесь лежал, таким запозднившимся на работе мне видеть его не доводилось.
− Вот, решил посмотреть, как ты будешь себя вести.
− Я хорошо буду себя вести, – я пытался поддерживать взятый им тон разговора. − Сергей Тимофеевич, как прошла операция?
− Нормально. А ты сам не видишь? – в его голосе я услышал удовлетворенность, тем, как он проделал свою работу.
Только после его вопроса до меня дошло, что если бы мои мозги в тот момент, двигались немного побыстрее, я бы мог сообразить, что о результатах операции можно узнать просто: достаточно немного скосить глаза вправо. Я попытался это сделать, однако, смог увидеть только часть плеча, точнее, это был бинт на моем плече. Причем, нижняя часть бинта была красной от крови. В плече и во всей руке чувствовалась скованность и тупая боль. Только сейчас я сообразил, что рука постепенно начинает болеть. Боль становилась сильнее и сильнее.
− Я ничего не вижу.
− Ты очень много крови потерял, потому что пришлось делать сразу всю руку, целиком. Крови мы тебе много влили. Почти что обновили всю, − он помедлил. − Руку я тебе, все-таки, выправил. Вот только, боюсь, что нерв я тебе задел. Невозможно было по-другому. Ты же помнишь, в каком состоянии она была? Сложена вдвое, напополам. Теперь ты ее не узнаешь.
Зацепин говорил и говорил. Я впервые видел его в таком состоянии. Видно было что он неимоверно устал и в то же время очень доволен.
− Я помню. А она ломаться больше не будет?
− Ты знаешь, что из себя представляют твои кости? Это что-то вроде хряща у курицы. Я тебе в руку железные штифты вставил. Не думаю, что они сломаются, – он улыбнулся. − Попробуй, пошевели пальцами! – Сергей Тимофеевич откинул простынь с моей правой руки и дотронулся до пальцев.
− Не могу, – я сделал несколько попыток. У меня ничего не получилось, только рука стала болеть еще сильнее.
− Пальцы тоже не чувствуешь?
− Нет.
− Нерв восстановится. Придется потрудиться, но он обязательно восстановится. Как только из реанимации переведут в палату, начнешь заниматься с физиотерапевтом, – говорил он очень уверенным голосом. Я – верил ему.
− Больно очень.
− Сейчас попрошу медсестру, вколоть тебе обезболивающий.
− Спасибо, вам, большое, Сергей Тимофеевич!
− Я пошел домой. Смотри, мне, больше не умирай.
− Не, больше не буду. Постараюсь, – разговор отнял у меня последние силы. Я в изнеможении закрыл глаза, как будто, вновь провалился. Лишь на мгновение почувствовал укол, который сделала медсестра.
В ту ночь я, то приходил в себя, то погружался в состояние, когда сознание полностью отключалось. Мне казалось, что времени, с момента моей операции прошло очень много. Когда я пришел в себя, почти окончательно, то оказалось, что прошло всего лишь несколько часов.
Я открыл глаза и увидел стоящую рядом с моей постелью, медсестру. Она что-то делала с моей ногой, при этом, я ощутил, что бедро правой ноги, как будто чем-то сжимается.
− Что вы делаете? – я говорил очень тихо, потому что вокруг меня была почти идеальная тишина, нарушаемая только жужжанием и пиканьем каких-то приборов. Впрочем, я был настолько слаб, что даже при всем желании не смог бы говорить громче. Вдобавок мое горло болело, как будто, совсем недавно его подрали наждачной бумагой.
− Я тебе меряю давление.
− На ноге? – меня это удивило. Я много раз видел, как больным измеряли давление: при этом манжету тонометра всегда накладывали на руку. Мне давление практически никогда не измеряли. Как раз по причине моего заболевания. Попытки были, но как только в манжету начинали накачивать воздух, она начинала сжимать и, буквально, раздавливать мои кости. Я кричал от боли, и все заканчивалось тем, что манжету снимали, так ничего и не измерив. Но, после операции врачи были обязаны следить за моим давлением.
− Да, на ноге. А где еще это возможно у тебя? – она при этом, как будто бы улыбнулась. Во всяком случае, ее глаза это показывали.
Я ощутил, как сдавливаются мышцы ноги. Было больно и страшно, вдруг манжета, все-таки, расплющит мое бедро.
− Сколько сейчас времени?
− Два часа ночи.
− Мне вчера операцию делали?
− Да. Уже вчера.
− Значит, я выжил? Пережил операцию?
Она посмотрела на меня с усмешкой.
− Ну, если бы не те, кто тебя оперировали, то и не выжил бы. Тебе Сергей Тимофеевич рассказывал, что случилось?
− Он что-то шутил о том, что я умирал и еще что-то…
− Он совсем не шутил. Можешь считать, что ты во второй раз родился. Он из-за тебя здесь надолго задержался, ждал, пока ты придешь в себя, – она снова улыбнулась. – Ладно, спи. Тебе обезболивающее нужно колоть?
Я попытался понять, болит ли у меня рука. Рука болела, но боль была, как будто где-то очень глубоко. Какая-то очень тупая боль.
−Угу. Уколите меня и я посплю.
– Вообще-то, почти два часа назад я тебе уже делала укол. Так что, еще не совсем время. Но, так как ты после операции, то – уколю. Чтобы ты успокоился.
– Хорошо. Вам же лучше. Я засну, и вас дергать не буду.
– Да ты и так не сильно дергаешь.
Через некоторое время, она подошла со шприцем и впрыснула содержимое прямо в трубку с капельницей, которая была введена в мою вену.
Я опять провалился.
За эту ночь я еще несколько раз приходил в себя и вновь терял сознание. При этом, слева от меня, все время находился какой-то источник шума, люди что-то говорили, я слышал какие-то фразы.
– Как давление?
– Дефибриллятор!
– Давление в норме.
– Пока жива.
Приходя в себя и вновь проваливаясь во тьму, я думал о том, что как только мне станет немного лучше, нужно непременно узнать причину этого шума. Я понимал, что кто-то слева от меня умирает и этого «кого-то», пытаются спасать, но открыть глаза и попытаться выяснить, что же там происходит − не было сил.
Очнулся я от того, что кто-то прикасался чем-то, очень холодным, к моей левой руке. Я повернулся. Та же самая медсестра, с которой я, как будто, совсем недавно разговаривал, пыталась укрепить во мне термометр. У нее это не особо хорошо получалось.
– Держи!
– Уже утро?
– А как ты это определил?
– Вы же только по утрам температуру меряете.
– Я тебе ее каждый час измеряю, – она улыбнулась, и теперь я мог разглядеть ее улыбку.
– Да, сейчас утро. Скоро врачи все на работу придут. Как ты себя чувствуешь? А то профессор уже несколько раз звонил, о тебе спрашивал.
– Я? Хорошо. Передайте ему, что я скорее жив, чем мертв, – в этот момент я вспомнил, подвернувшуюся, откуда-то, цитату. Я, правда, чувствовал себя совсем неплохо. Если бы только не слабость.
– Шутишь? Значит чувствуешь себя хорошо. Так и передам.
Она отошла. Силы опять меня покидали. Слабость была такая, что малейшее действие, требующее не очень большого напряжения, даже простой разговор, вгоняли меня в забытье.
В очередной раз открыв глаза я увидел профессора Зацепина, стоящего прямо надо мной.
– Ну, как ты сейчас себя чувствуешь?
– Хорошо. Только слабость.
– А что ты хочешь? Мы тебе вчера столько крови влили. Но, температура у тебя почти нормальная. Посмотрим, когда тебя можно будет перевести отсюда в палату. Понаблюдаем еще здесь.
Он вышел. Комната, в которой я находился, была ошутимо больше моей палаты. В ней стояло несколько кроватей, отгороженных ширмами. Слева ширмы не было. Левосторонний обзор всегда представлял для меня проблему. Для того, чтобы хорошо видеть, я пристраиваюсь так, чтобы объект наблюдения находился справа от меня. Из-за этой многолетней уже, привычки, я без труда могу повернуть голову вправо. Но если возникает необходимость повернуть ее влево, то я могу это сделать с большим трудом, и то, лишь, до половины − мышцы шеи не позволяют. Все же я попробовал. Было интересно узнать кто же там находится, кто тот, за чью жизнь боролись врачи во время моего полубеспамятства? Видимо движение получилось очень резким. Рвущая боль пронзила плечо. Я вскрикнул и поспешил вернуть голову в исходное положение. Немного успокоившись, пригляделся к прооперированной руке. Вся она, точнее, марлевая повязка на ней, была коричнево-рыжего цвета. Я понял, это высохшая кровь намертво приклеила меня к носилкам и не давала повернуться.
Однако, что там слева, очень меня интересовало. Учитывая предыдущий опыт, теперь я поворачивал голову крайне осторожно. Заняв подходящую позицию, скосил глаза и стал осматривать открывшееся пространство. На расстоянии, примерно, метра, находилась ширма, но она ничего не загораживала. Еще дальше располагалась кровать на которой лежала молодая женщина. Она была совершенно голая. Я такого никогда не видел поэтому мгновенно оробел, быстро отвел глаза и… столкнулся взглядом с Зацепиным, входящим в комнату.
– Ты что это делаешь? – профессор усмехнулся и встал, загородив женщину. Впрочем, я туда особо и не смотрел. Не скажу, что мне было не интересно, но рядом с профессором я чувствовал себя «не в праве».
– Скучно, Сергей Тимофеевич, – я очень слабо и виновато улыбнулся ему, при этом, конечно засмущался, как будто он поймал меня на чем-то постыдном.
– Скучно? Значит, переводим тебя в палату, чтобы не скучал.
– А что с женщиной? – я спросил, не надеясь на ответ. Медики неохотно посвящали пациентов в больничные тайны. Врачебная этика и все такое.
– Попала в аварию, вместе с сыном. На автомобиле. Сын – погиб. Пять лет, – коротко, он мне все же ответил. О шансах этой женщины на жизнь я спрашивать не стал. Она не имела никакого отношения к нашему отделению. Я решил спросить о ней у медсестер, работающих здесь же. Они более словоохотливы. Как оказалось, шансов у моей соседки не было. Она умерла на второй день после роковой аварии, так не придя в сознание и, к счастью, ничего не узнав о судьбе своего сына.
– Сейчас мы тебя отсюда переведем в палату. Но, сначала на перевязку, – профессор уже был почти у двери.
– Сергей Тимофеевич, я присох здесь. Приклеился! – я попытался говорить громко, насколько мог.
На миг Зацепин остановился в дверях.
– Не переживай, отклеим! – он, явно, был в хорошем настроении.
Через пять минут я увидел, пришедших за мной, вместе с каталкой, наших медсестер. Их сопровождала Тамара Николаевна. Меня повезли в перевязочную.
Там уже ждал Зацепин. Марля присохла, и чтобы ее снять, Тамаре Николаевне, пришлось, сначала намочить бинты чем-то желтым, как я понял, это был фурациллин, дезинфицирующее средство. Вспомнилось мне, что в санатории, это лекарство, обычно, назначали при лечении ангины. Одну таблетку разводили в стакане воды, а потом, давали полоскать этим раствором, горло. Типа «гр-р-р-р».
– Отвернись! – строго произнесла Тамара Николаевна. Ослушаться ее я никак не мог. Мне ужасно хотелось посмотреть на «новую» руку, но, если нельзя – то нельзя. Я понимал, что еще успею ее увидеть.
Профессору тоже было интересно. Он внимательно следил как Тамара Николаевна делает перевязку.
– Кажется, все очень хорошо? – как-то, полуутвердительно, полувопросительно, произнес Зацепин. – Посмотри, что мы с твоей рукой сделали! − это уже мне.
– Не поворачивайся! – еще более строгим голосом предостереглаТамара Николаевна.
– Пусть посмотрит, – Сергей Тимофеевич уже не настаивал, а как бы, шутя, упрашивал ее разрешить мне посмотреть на мою же руку.
– Успеет еще, – Тамара Николаевна была непреклонна.
Она остерегалась что я надышу какую-нибудь заразу в свежую рану и добавлю всем головной боли. После операции, организм мой сильно ослабел и всякие инфекции были ему категорически противопоказаны.
* * *
Я перемещался в палату и чувствовал себя очень счастливым. Впервые, за много лет бесполезного кочевания по больницам, меня, наконец-то, лечили, мне что-то делали, пытались помочь…
Меня переложили на кровать. После реанимации, а особенно после перевязки, я чувствовал себя уставшим. Попросив сделать обезболивающий укол, я лежал, ощущая, как режущая, разрывающая руку боль постепенно уходила, становясь все меньше и меньше. Соседи по палате понимали, что после операции, очень важны минуты, когда обезболивающий укол начинает делать свое дело и в теле, постепенно спадает напряжение. В эти короткие периоды, мозг, находящийся в непрерывной болевой блокаде, получает передышку и может позволить себе думать о чем-нибудь еще кроме боли. Об этом все знали и, обычно, пытались в эти минуты создавать как можно меньше шума. В палате стояла практически «мертвая» тишина и я уже закрыл глаза, приготовившись, если удастся, хоть на короткое время заснуть. Уже почти растворившись в сладком забытье, я, внезапно, услышал чей-то шепот. Кто-то, находился очень близко. Я открыл глаза.
Совсем рядом, стояли две девушки. Лица их были незнакомы. Вот только эти глаза я уже где-то видел, но не мог вспомнить где.
– Привет! – сказала та, что находилась ближе. Вторая стояла позади. Обе были симпатичными, высокими, правда, одна чуть ниже. На вид лет по двадцать, но я понимал, что они как раз в том возрасте, когда им могло быть и по двадцать пять и по шестнадцать.
– Привет, – я мучительно пытался вспомнить, где я их видел. Точнее, где я видел их глаза? Казалось, это было совсем недавно.
– Ты нас не помнишь?
– Нет.
Я помнил только глаза, где-то я их видел вот только где? Соседи по палате, насторожились. Исмаил смотрел на девушек, словно собирался броситься к ним с поцелуями. Он всегда смотрел такими глазами на представительниц противоположного пола. Несмотря на скромную комплекцию, он думал о себе как о мужчине с неотразимой внешностью, при виде которого, все девушки должны были впадать в ступор. Всегда было забавно наблюдать за ним в подобных ситуациях.
– Мы тебе вчера так и не успели до конца объяснить, что такое «горы».
Я вспомнил!
– Нет, про горы вы мне объяснили, – я улыбался, радуясь подаренной определенности. – Вы мне про реки ничего не успели объяснить.
– Меня зовут Лена, а ее Оля, – девушка стоящая ближе ко мне кивнула на подругу за своей спиной.
– Меня зовут Антон.
– Да, да, – заговорила Оля.
– Мы знаем, – прервала свою подругу Лена. – Ты что же нас вчера обманывал?
– Я не обманывал. Я отвлекался от тяжелых мыслей.
– У тебя хорошо вышло. Мы сначала поверили. Потом решили узнать о тебе побольше.
– И что?
– Тебе в институте разве не объясняли, что такое «реки»? – Лена улыбалась.
– Нет. Я учусь на литературном факультете, а не на естественно-географическом, – я тоже улыбался, понимая, что девушки отнеслись вполне дружелюбно к моему «розыгрышу».
– Мы здесь на практике, еще две недели будем. Мы еще к тебе зайдем.
* * *
Потом они часто приходили в палату и даже приезжали ко мне, после того, как их практика закончилась. Жили девушки, где-то в Подмосковье. Они приносили мне книги, несколько раз вытаскивали меня гулять на улицу и возили на каталке по двору института. Оля и Лена оказались замечательными девчонками. Я до сих пор вспоминаю их с теплотой. Мы разговаривали о многом. Они пытались у меня выяснить, почему так легко попались на мой нечаянный розыгрыш. Для меня тоже не все было понятно, почему это произошло. Может быть потому, что до этого они мало сталкивались с миром, в котором живут люди с физическими ограничениями? Они сами подвели меня к такому выводу, честно рассказав, что, когда встретились со мной в день операции то сразу, не сговариваясь, решили, что я − дурачок. Ну, не дурачок, а ущербный что-ли. Стоило им только бросить взгляды на мое крошечное, страшненькое тело и сразу все становилось ясно: человек с таким заболеванием, неподвижный, не имеющий возможностей для интенсивной учебы и всяческого культурно-духовного развития не может быть интеллектуально содержательным. Лишенный способности передвигаться, маленький, кособокий, он и в умственном отношении навсегда останется таким же скрюченным. Даже если мозги у него с рождения и были нормальными, все равно неполноценность физическая станет тормозом во всем, в том числе для развития ума. Неполноценный − он неполноценный всюду: и в быту, и в учебе, и в общении. Так они думали до встречи со мной. И не только они. Так считали 90 процентов тогдашнего населения СССР.
Жесткая тоталитарная государственность Страны Советов, его воинствующая идеология, способствовали именно такому отношению простых людей к гражданам с ограниченными возможностями. Последних как бы не было в вообще. Их не было на улицах, в магазинах, в кинотеатрах, в библиотеках, на стадионах. Их не было нигде. Семьи, имеющие дома детей с инвалидностью, мало отличались в этом отношении от моей семьи. Психологические, материальные, бытовые трудности у всех были одинаковы. Семьи, имевшие близких, нуждавшихся в опеке, были предоставлены сами себе и несли это как крест, который следует нести незаметно и не мешать другим, неограниченным в возможностях людям, идти с поднятой головой к светлому будущему.
В последующей жизни я много раз оказывался в ситуации, когда очередной новый знакомый признавался: «Знаешь, Антон, а я сначала был у верен, что ты того, − с тараканами» − и смеясь крутил пальцем у своего виска. Я тоже смеялся. Иногда.
* * *
В этот же день, после посещения меня Леной и Ольгой, пришла женщина, физиотерапевт. Начались сеансы лечебной гимнастики. Нерв, задетый на операции, требовал срочного восстановления. Я не чувствовал прооперированную руку и физиотерапевт сама, сгибала и разгибала пальцы, возвращая, как говорят специалисты, функциональную подвижность моей временно неработающей конечности.
− Ну, ты как? – в голосе слышалась тревога.
− Что, уже все? – я пытался понять, где нахожусь. Мое зрение не давало никакой информации, потому что дальше глаз Сергея Тимофеевича я ничего не видел. Его лицо находилось прямо надо мной. Не нужно было делать никаких усилий, чтобы увидеть его. Но я чувствовал такую невероятную слабость, что опять закрыл глаза.
− Смотри на меня! – произнес Сергей Тимофеевич голосом разгневанного генерала. Это было очень убедительно.
− Тяжело, Сергей Тимофеевич, – меня хватило только на то, чтобы прошептать это. Тем не менее, я не мог его ослушаться. Четыре месяца общения с моим дорогим доктором, убедили меня в том, что он умел добиваться своего. Если он просил, то отказать ему было невозможно. Тем более, если он приказывал. Я вновь попытался открыть глаза и некоторое время удержать их в этом состоянии.
− Ты что же это? Умирать вздумал? – в его голосе слышались озабоченность и добрая насмешка.
− Кто, я? − я не понимал, о чем он говорит. Мозг работал с большим скрипом. Усилия, затраченные на открытие глаз и короткие реплики, отнимали очень много энергии. На то, чтобы в это же самое время еще и соображать, сил уже не оставалось.
− Ты! Но, мы тебя оттуда достали. Станешь еще такие фортели выбрасывать, больше оперировать не буду! – Сергей Тимофеевич шутил, тем не менее, я воспринял его «угрозу» вполне серьезно.
− Не-е, больше не буду. А где я?
− В реанимации, – профессор оставался рядом, однако его лицо медленно уплыло из поля моего зрения.
− В реанимации? А чего я здесь делаю. Сколько времени сейчас? – я попытался сориентироваться, чтобы понять, хотя бы по косвенным признакам, сколько длилась операция и каков результат.
− Почти десять вечера.
− А чего Вы не дома?
Вообще-то, профессор очень редко задерживался так долго в институте. За, почти четыре месяца, что я здесь лежал, таким запозднившимся на работе мне видеть его не доводилось.
− Вот, решил посмотреть, как ты будешь себя вести.
− Я хорошо буду себя вести, – я пытался поддерживать взятый им тон разговора. − Сергей Тимофеевич, как прошла операция?
− Нормально. А ты сам не видишь? – в его голосе я услышал удовлетворенность, тем, как он проделал свою работу.
Только после его вопроса до меня дошло, что если бы мои мозги в тот момент, двигались немного побыстрее, я бы мог сообразить, что о результатах операции можно узнать просто: достаточно немного скосить глаза вправо. Я попытался это сделать, однако, смог увидеть только часть плеча, точнее, это был бинт на моем плече. Причем, нижняя часть бинта была красной от крови. В плече и во всей руке чувствовалась скованность и тупая боль. Только сейчас я сообразил, что рука постепенно начинает болеть. Боль становилась сильнее и сильнее.
− Я ничего не вижу.
− Ты очень много крови потерял, потому что пришлось делать сразу всю руку, целиком. Крови мы тебе много влили. Почти что обновили всю, − он помедлил. − Руку я тебе, все-таки, выправил. Вот только, боюсь, что нерв я тебе задел. Невозможно было по-другому. Ты же помнишь, в каком состоянии она была? Сложена вдвое, напополам. Теперь ты ее не узнаешь.
Зацепин говорил и говорил. Я впервые видел его в таком состоянии. Видно было что он неимоверно устал и в то же время очень доволен.
− Я помню. А она ломаться больше не будет?
− Ты знаешь, что из себя представляют твои кости? Это что-то вроде хряща у курицы. Я тебе в руку железные штифты вставил. Не думаю, что они сломаются, – он улыбнулся. − Попробуй, пошевели пальцами! – Сергей Тимофеевич откинул простынь с моей правой руки и дотронулся до пальцев.
− Не могу, – я сделал несколько попыток. У меня ничего не получилось, только рука стала болеть еще сильнее.
− Пальцы тоже не чувствуешь?
− Нет.
− Нерв восстановится. Придется потрудиться, но он обязательно восстановится. Как только из реанимации переведут в палату, начнешь заниматься с физиотерапевтом, – говорил он очень уверенным голосом. Я – верил ему.
− Больно очень.
− Сейчас попрошу медсестру, вколоть тебе обезболивающий.
− Спасибо, вам, большое, Сергей Тимофеевич!
− Я пошел домой. Смотри, мне, больше не умирай.
− Не, больше не буду. Постараюсь, – разговор отнял у меня последние силы. Я в изнеможении закрыл глаза, как будто, вновь провалился. Лишь на мгновение почувствовал укол, который сделала медсестра.
В ту ночь я, то приходил в себя, то погружался в состояние, когда сознание полностью отключалось. Мне казалось, что времени, с момента моей операции прошло очень много. Когда я пришел в себя, почти окончательно, то оказалось, что прошло всего лишь несколько часов.
Я открыл глаза и увидел стоящую рядом с моей постелью, медсестру. Она что-то делала с моей ногой, при этом, я ощутил, что бедро правой ноги, как будто чем-то сжимается.
− Что вы делаете? – я говорил очень тихо, потому что вокруг меня была почти идеальная тишина, нарушаемая только жужжанием и пиканьем каких-то приборов. Впрочем, я был настолько слаб, что даже при всем желании не смог бы говорить громче. Вдобавок мое горло болело, как будто, совсем недавно его подрали наждачной бумагой.
− Я тебе меряю давление.
− На ноге? – меня это удивило. Я много раз видел, как больным измеряли давление: при этом манжету тонометра всегда накладывали на руку. Мне давление практически никогда не измеряли. Как раз по причине моего заболевания. Попытки были, но как только в манжету начинали накачивать воздух, она начинала сжимать и, буквально, раздавливать мои кости. Я кричал от боли, и все заканчивалось тем, что манжету снимали, так ничего и не измерив. Но, после операции врачи были обязаны следить за моим давлением.
− Да, на ноге. А где еще это возможно у тебя? – она при этом, как будто бы улыбнулась. Во всяком случае, ее глаза это показывали.
Я ощутил, как сдавливаются мышцы ноги. Было больно и страшно, вдруг манжета, все-таки, расплющит мое бедро.
− Сколько сейчас времени?
− Два часа ночи.
− Мне вчера операцию делали?
− Да. Уже вчера.
− Значит, я выжил? Пережил операцию?
Она посмотрела на меня с усмешкой.
− Ну, если бы не те, кто тебя оперировали, то и не выжил бы. Тебе Сергей Тимофеевич рассказывал, что случилось?
− Он что-то шутил о том, что я умирал и еще что-то…
− Он совсем не шутил. Можешь считать, что ты во второй раз родился. Он из-за тебя здесь надолго задержался, ждал, пока ты придешь в себя, – она снова улыбнулась. – Ладно, спи. Тебе обезболивающее нужно колоть?
Я попытался понять, болит ли у меня рука. Рука болела, но боль была, как будто где-то очень глубоко. Какая-то очень тупая боль.
−Угу. Уколите меня и я посплю.
– Вообще-то, почти два часа назад я тебе уже делала укол. Так что, еще не совсем время. Но, так как ты после операции, то – уколю. Чтобы ты успокоился.
– Хорошо. Вам же лучше. Я засну, и вас дергать не буду.
– Да ты и так не сильно дергаешь.
Через некоторое время, она подошла со шприцем и впрыснула содержимое прямо в трубку с капельницей, которая была введена в мою вену.
Я опять провалился.
За эту ночь я еще несколько раз приходил в себя и вновь терял сознание. При этом, слева от меня, все время находился какой-то источник шума, люди что-то говорили, я слышал какие-то фразы.
– Как давление?
– Дефибриллятор!
– Давление в норме.
– Пока жива.
Приходя в себя и вновь проваливаясь во тьму, я думал о том, что как только мне станет немного лучше, нужно непременно узнать причину этого шума. Я понимал, что кто-то слева от меня умирает и этого «кого-то», пытаются спасать, но открыть глаза и попытаться выяснить, что же там происходит − не было сил.
Очнулся я от того, что кто-то прикасался чем-то, очень холодным, к моей левой руке. Я повернулся. Та же самая медсестра, с которой я, как будто, совсем недавно разговаривал, пыталась укрепить во мне термометр. У нее это не особо хорошо получалось.
– Держи!
– Уже утро?
– А как ты это определил?
– Вы же только по утрам температуру меряете.
– Я тебе ее каждый час измеряю, – она улыбнулась, и теперь я мог разглядеть ее улыбку.
– Да, сейчас утро. Скоро врачи все на работу придут. Как ты себя чувствуешь? А то профессор уже несколько раз звонил, о тебе спрашивал.
– Я? Хорошо. Передайте ему, что я скорее жив, чем мертв, – в этот момент я вспомнил, подвернувшуюся, откуда-то, цитату. Я, правда, чувствовал себя совсем неплохо. Если бы только не слабость.
– Шутишь? Значит чувствуешь себя хорошо. Так и передам.
Она отошла. Силы опять меня покидали. Слабость была такая, что малейшее действие, требующее не очень большого напряжения, даже простой разговор, вгоняли меня в забытье.
В очередной раз открыв глаза я увидел профессора Зацепина, стоящего прямо надо мной.
– Ну, как ты сейчас себя чувствуешь?
– Хорошо. Только слабость.
– А что ты хочешь? Мы тебе вчера столько крови влили. Но, температура у тебя почти нормальная. Посмотрим, когда тебя можно будет перевести отсюда в палату. Понаблюдаем еще здесь.
Он вышел. Комната, в которой я находился, была ошутимо больше моей палаты. В ней стояло несколько кроватей, отгороженных ширмами. Слева ширмы не было. Левосторонний обзор всегда представлял для меня проблему. Для того, чтобы хорошо видеть, я пристраиваюсь так, чтобы объект наблюдения находился справа от меня. Из-за этой многолетней уже, привычки, я без труда могу повернуть голову вправо. Но если возникает необходимость повернуть ее влево, то я могу это сделать с большим трудом, и то, лишь, до половины − мышцы шеи не позволяют. Все же я попробовал. Было интересно узнать кто же там находится, кто тот, за чью жизнь боролись врачи во время моего полубеспамятства? Видимо движение получилось очень резким. Рвущая боль пронзила плечо. Я вскрикнул и поспешил вернуть голову в исходное положение. Немного успокоившись, пригляделся к прооперированной руке. Вся она, точнее, марлевая повязка на ней, была коричнево-рыжего цвета. Я понял, это высохшая кровь намертво приклеила меня к носилкам и не давала повернуться.
Однако, что там слева, очень меня интересовало. Учитывая предыдущий опыт, теперь я поворачивал голову крайне осторожно. Заняв подходящую позицию, скосил глаза и стал осматривать открывшееся пространство. На расстоянии, примерно, метра, находилась ширма, но она ничего не загораживала. Еще дальше располагалась кровать на которой лежала молодая женщина. Она была совершенно голая. Я такого никогда не видел поэтому мгновенно оробел, быстро отвел глаза и… столкнулся взглядом с Зацепиным, входящим в комнату.
– Ты что это делаешь? – профессор усмехнулся и встал, загородив женщину. Впрочем, я туда особо и не смотрел. Не скажу, что мне было не интересно, но рядом с профессором я чувствовал себя «не в праве».
– Скучно, Сергей Тимофеевич, – я очень слабо и виновато улыбнулся ему, при этом, конечно засмущался, как будто он поймал меня на чем-то постыдном.
– Скучно? Значит, переводим тебя в палату, чтобы не скучал.
– А что с женщиной? – я спросил, не надеясь на ответ. Медики неохотно посвящали пациентов в больничные тайны. Врачебная этика и все такое.
– Попала в аварию, вместе с сыном. На автомобиле. Сын – погиб. Пять лет, – коротко, он мне все же ответил. О шансах этой женщины на жизнь я спрашивать не стал. Она не имела никакого отношения к нашему отделению. Я решил спросить о ней у медсестер, работающих здесь же. Они более словоохотливы. Как оказалось, шансов у моей соседки не было. Она умерла на второй день после роковой аварии, так не придя в сознание и, к счастью, ничего не узнав о судьбе своего сына.
– Сейчас мы тебя отсюда переведем в палату. Но, сначала на перевязку, – профессор уже был почти у двери.
– Сергей Тимофеевич, я присох здесь. Приклеился! – я попытался говорить громко, насколько мог.
На миг Зацепин остановился в дверях.
– Не переживай, отклеим! – он, явно, был в хорошем настроении.
Через пять минут я увидел, пришедших за мной, вместе с каталкой, наших медсестер. Их сопровождала Тамара Николаевна. Меня повезли в перевязочную.
Там уже ждал Зацепин. Марля присохла, и чтобы ее снять, Тамаре Николаевне, пришлось, сначала намочить бинты чем-то желтым, как я понял, это был фурациллин, дезинфицирующее средство. Вспомнилось мне, что в санатории, это лекарство, обычно, назначали при лечении ангины. Одну таблетку разводили в стакане воды, а потом, давали полоскать этим раствором, горло. Типа «гр-р-р-р».
– Отвернись! – строго произнесла Тамара Николаевна. Ослушаться ее я никак не мог. Мне ужасно хотелось посмотреть на «новую» руку, но, если нельзя – то нельзя. Я понимал, что еще успею ее увидеть.
Профессору тоже было интересно. Он внимательно следил как Тамара Николаевна делает перевязку.
– Кажется, все очень хорошо? – как-то, полуутвердительно, полувопросительно, произнес Зацепин. – Посмотри, что мы с твоей рукой сделали! − это уже мне.
– Не поворачивайся! – еще более строгим голосом предостереглаТамара Николаевна.
– Пусть посмотрит, – Сергей Тимофеевич уже не настаивал, а как бы, шутя, упрашивал ее разрешить мне посмотреть на мою же руку.
– Успеет еще, – Тамара Николаевна была непреклонна.
Она остерегалась что я надышу какую-нибудь заразу в свежую рану и добавлю всем головной боли. После операции, организм мой сильно ослабел и всякие инфекции были ему категорически противопоказаны.
* * *
Я перемещался в палату и чувствовал себя очень счастливым. Впервые, за много лет бесполезного кочевания по больницам, меня, наконец-то, лечили, мне что-то делали, пытались помочь…
Меня переложили на кровать. После реанимации, а особенно после перевязки, я чувствовал себя уставшим. Попросив сделать обезболивающий укол, я лежал, ощущая, как режущая, разрывающая руку боль постепенно уходила, становясь все меньше и меньше. Соседи по палате понимали, что после операции, очень важны минуты, когда обезболивающий укол начинает делать свое дело и в теле, постепенно спадает напряжение. В эти короткие периоды, мозг, находящийся в непрерывной болевой блокаде, получает передышку и может позволить себе думать о чем-нибудь еще кроме боли. Об этом все знали и, обычно, пытались в эти минуты создавать как можно меньше шума. В палате стояла практически «мертвая» тишина и я уже закрыл глаза, приготовившись, если удастся, хоть на короткое время заснуть. Уже почти растворившись в сладком забытье, я, внезапно, услышал чей-то шепот. Кто-то, находился очень близко. Я открыл глаза.
Совсем рядом, стояли две девушки. Лица их были незнакомы. Вот только эти глаза я уже где-то видел, но не мог вспомнить где.
– Привет! – сказала та, что находилась ближе. Вторая стояла позади. Обе были симпатичными, высокими, правда, одна чуть ниже. На вид лет по двадцать, но я понимал, что они как раз в том возрасте, когда им могло быть и по двадцать пять и по шестнадцать.
– Привет, – я мучительно пытался вспомнить, где я их видел. Точнее, где я видел их глаза? Казалось, это было совсем недавно.
– Ты нас не помнишь?
– Нет.
Я помнил только глаза, где-то я их видел вот только где? Соседи по палате, насторожились. Исмаил смотрел на девушек, словно собирался броситься к ним с поцелуями. Он всегда смотрел такими глазами на представительниц противоположного пола. Несмотря на скромную комплекцию, он думал о себе как о мужчине с неотразимой внешностью, при виде которого, все девушки должны были впадать в ступор. Всегда было забавно наблюдать за ним в подобных ситуациях.
– Мы тебе вчера так и не успели до конца объяснить, что такое «горы».
Я вспомнил!
– Нет, про горы вы мне объяснили, – я улыбался, радуясь подаренной определенности. – Вы мне про реки ничего не успели объяснить.
– Меня зовут Лена, а ее Оля, – девушка стоящая ближе ко мне кивнула на подругу за своей спиной.
– Меня зовут Антон.
– Да, да, – заговорила Оля.
– Мы знаем, – прервала свою подругу Лена. – Ты что же нас вчера обманывал?
– Я не обманывал. Я отвлекался от тяжелых мыслей.
– У тебя хорошо вышло. Мы сначала поверили. Потом решили узнать о тебе побольше.
– И что?
– Тебе в институте разве не объясняли, что такое «реки»? – Лена улыбалась.
– Нет. Я учусь на литературном факультете, а не на естественно-географическом, – я тоже улыбался, понимая, что девушки отнеслись вполне дружелюбно к моему «розыгрышу».
– Мы здесь на практике, еще две недели будем. Мы еще к тебе зайдем.
* * *
Потом они часто приходили в палату и даже приезжали ко мне, после того, как их практика закончилась. Жили девушки, где-то в Подмосковье. Они приносили мне книги, несколько раз вытаскивали меня гулять на улицу и возили на каталке по двору института. Оля и Лена оказались замечательными девчонками. Я до сих пор вспоминаю их с теплотой. Мы разговаривали о многом. Они пытались у меня выяснить, почему так легко попались на мой нечаянный розыгрыш. Для меня тоже не все было понятно, почему это произошло. Может быть потому, что до этого они мало сталкивались с миром, в котором живут люди с физическими ограничениями? Они сами подвели меня к такому выводу, честно рассказав, что, когда встретились со мной в день операции то сразу, не сговариваясь, решили, что я − дурачок. Ну, не дурачок, а ущербный что-ли. Стоило им только бросить взгляды на мое крошечное, страшненькое тело и сразу все становилось ясно: человек с таким заболеванием, неподвижный, не имеющий возможностей для интенсивной учебы и всяческого культурно-духовного развития не может быть интеллектуально содержательным. Лишенный способности передвигаться, маленький, кособокий, он и в умственном отношении навсегда останется таким же скрюченным. Даже если мозги у него с рождения и были нормальными, все равно неполноценность физическая станет тормозом во всем, в том числе для развития ума. Неполноценный − он неполноценный всюду: и в быту, и в учебе, и в общении. Так они думали до встречи со мной. И не только они. Так считали 90 процентов тогдашнего населения СССР.
Жесткая тоталитарная государственность Страны Советов, его воинствующая идеология, способствовали именно такому отношению простых людей к гражданам с ограниченными возможностями. Последних как бы не было в вообще. Их не было на улицах, в магазинах, в кинотеатрах, в библиотеках, на стадионах. Их не было нигде. Семьи, имеющие дома детей с инвалидностью, мало отличались в этом отношении от моей семьи. Психологические, материальные, бытовые трудности у всех были одинаковы. Семьи, имевшие близких, нуждавшихся в опеке, были предоставлены сами себе и несли это как крест, который следует нести незаметно и не мешать другим, неограниченным в возможностях людям, идти с поднятой головой к светлому будущему.
В последующей жизни я много раз оказывался в ситуации, когда очередной новый знакомый признавался: «Знаешь, Антон, а я сначала был у верен, что ты того, − с тараканами» − и смеясь крутил пальцем у своего виска. Я тоже смеялся. Иногда.
* * *
В этот же день, после посещения меня Леной и Ольгой, пришла женщина, физиотерапевт. Начались сеансы лечебной гимнастики. Нерв, задетый на операции, требовал срочного восстановления. Я не чувствовал прооперированную руку и физиотерапевт сама, сгибала и разгибала пальцы, возвращая, как говорят специалисты, функциональную подвижность моей временно неработающей конечности.
